Знание как высшая форма информации

Разумное знание

Итак, рассудочное (дискурсивное) знание должно "обручиться" с экзистенциями жизненного ряда (верой, надеждой, любовью, страданием, страстью, интуицией, удовольствием и т.п.), чтобы превратиться в разумное знание и "оживить" его. С позиций нейрофизиологии и нейропсихологии это означает переход от преимущественно однополушарного мышления к двуполушарному мышлению с участием всего мозга (а не только больших полушарий), с позиций психоанализа – к взаимной работе сознания и бессознательного, с позиций когнитивной психологии – от человека познающего к человеку разумному, с позиций буддизма – к достижению Нирваны как высочайшего духовного состояния озаренности истинным знанием. Данный переход возможен с помощью интеллекта ( "Информация и сознание" ).

Искусственный интеллект вторгся в творческую лабораторию человека на рассудочных принципах рациональности, исчислимости и технократизма, создавая скрытую угрозу разумной сути человека и мирового культурного процесса. Проблема не в отказе от информатизации творческих актов (этого уже не избежать), а в выявлении ее позитивных границ, за которыми – негатив, регресс человека разумного и человеческой культуры. Важно отличать естественно-человеческую, первоприродную культуру, пусть и воплощенную в предметах, знаках "второй природы" (в том числе, в базах знаний), от культуры искусственного, второприродного происхождения, в частности, от информационной (компьютерной) субкультуры (Данный термин не канонизирован и употреблен здесь в локальном значении.) искусственного интеллекта.

Машина – продукт человеческой логики, человек же алогичен по своему генезису и лишь отчасти логичен по приобретенной ментальности. "Человеческое, слишком человеческое" чуждо машине – искусственному "субъекту", расчетливая бесстрастность машины претит человеку. Назревающий конфликт не нов, он присущ человеко-машинным отношениям и в индустриальном обществе, но конфликту человека разумного с рассудительным искусственным субъектом свойственно новое качество – это конфликт конкурирующих интеллектов. Сегодня компьютер – всего лишь усилитель человеческого интеллекта, завтра – носитель собственного. В итоге между человеческой культурой и машинной субкультурой однажды вспыхнет конфликт, известный сейчас лишь в зачаточном состоянии как конфликт между материальностью и духовностью, рассудком и разумом, рационализмом и иррационализмом, создателем и созданием, человеком и машиной. Полагаем, что бесконфликтное развитие искусственного интеллекта в информационном обществе возможно не вовне человека, а только внутри него на уровне интроспективного "само" - самосознания, самовоспитания, самообучения, самопознания. Весь процесс воспитания и обучения в информационном обществе должен быть направлен на креацию внутреннего пограничного императива, взвешенно защищающего человеческое в человеке от внечеловеческого, естественное от искусственного, страстную душу и дух человеческого интеллекта от бесстрастной логики интеллекта искусственного, свободный стиль жизни "человека культурного" от программно-аппаратно зависимого Web-стиля жизни "человека делового". Не следует, однако, полагать данный императив "категорическим", ибо любой (суб)культуре свойственно не только саморазвитие, но и способствующий ему диалог с другими субкультурами, в том числе с Web-культурой. Таким образом, рассматриваемая проблема приобретает психологический аспект, имманентный для каждого индивида в отдельности и через гармоничную мотивацию всех участников культурного процесса – общий аспект для социума в целом. В приведенном смысле разумное (целостное) знание homo sapiens и социума должно быть общекультурным, всеохватным, если угодно, философским.

"Деспотическая дихотомия" (по Н. Гудмену) научно постигаемого и художественно-эмоционального безосновательна, нет никаких оснований говорить о разной природе научного и эстетического опыта. По Л. Витгенштейну научные предложения – равноправные участники контекстуальных "языковых игр", наряду с другими типами предложений – этическими, метафизическими, эстетическими, обыденными и т.п. А. Пуанкаре, Л. Брауэр, М. Клайн, Ю.И. Манин и др. математики отмечали ее конвенционализм и "гуманитарный" характер в ряду других гуманитарных областей знания. Достаточно вспомнить баталии о признании нуля числом или пустотой (метафизическим "ничто"). Достаточно признать, что понятия красоты, божественности с одной стороны, математической и естественно-научной строгости, с другой стороны, не антиподы, а близнецы. В математике существуют понятия красоты доказательства, математического ожидания, доверительной вероятности, в физике микромира – понятия очарования (шарма), цветового заряда, в информатике появились "облачные вычисления" (cloud computing). Не стоит упрекать и тех, кто пытается "поверить алгеброй гармонию" музыки, словесности, души – алгебра и гармония открыты для взаимопроникновения и взаимообогащения (в пределах разумного). Соответственно, если для понимания информационных процессов в культурном слое социума полезно использовать знание аналогичных процессов в технических системах, созданных тем же культурным слоем, то вряд ли гуманитариям стоит раздражаться по поводу подобных вторжений в их "элитарную епархию". Прогрессирующая информатизация культуры – факт, данность, как и гуманизация, окультуривание информатики. Повторим: проблема не в запретах, а в осмыслении допустимых границ информатизации культуры.

Для достижения своих целей человек и человечество должны полагать важнейшей ценностью разумного знания понимание и взаимопонимание как постижение или генерацию смысла (сути) постигаемых сущностей. Ведь большинство войн, конфликтов и коллизий истории (этого "океана клеветы" по М. Арнольду) можно объяснить недо- или непониманием противника, неспособностью людей к пониманию и взаимопониманию, отсутствием языка понимания в арсенале знания. Язык понимания находится в сфере интересов философии информации. Понимание – "процесс построения знаний из того, что не является знанием" (А.И. Ракитов). С одной стороны, язык как код подчиняется принципам кодирования информации, язык как отношение подчиняется принципам связи между источниками и потребителями информации, язык как структура с динамическим разнообразием подчиняется принципам и законам поведения информационного разнообразия и управления этим разнообразием. С другой стороны, герменевтический феномен понимания фундирует любую информационную коммуникацию поиском смыслов высказываний.

Пример 10. Как только от некоторого источника понимания требуется доказательство, объяснение понимаемого им "нечто" (смысла "нечто"), язык субъективного понимания переводится (перекодируется) в язык объяснения (интерпретации) и обратно – последний декодируется в язык субъективного понимания потребителя(ей) доказательства. Между этапами кодирования и декодирования обязательна связь (передача-прием сигналов, несущих информацию). В совокупности это типичный информационный процесс "понимание → кодирование (интерпретация) → связь → декодирование (деинтерпретация) → понимание" ( "Информационные процессы" ). За кажущейся простотой процесса скрывается целый пласт сложных проблем: проблема первичного понимания ("ничего не понимаю, значит, нечего объяснять"), проблема кодирования понимания ("понимаю, но объяснить не могу"), проблема декодирования объяснения (доказательства) в понимание ("объяснение непонятно"), проблема взаимопонимания ("мы не понимаем друг друга", "объяснил так, что сам понял, а они не понимают"). Данные проблемы усугубляются рассмотренными выше проблемами дискретного дискурса.

Полагаем, что язык понимания смыслов – высшая форма любого языка, существовавшая, возможно, задолго до появления известных способов коммуникации: "…общественные животные могут иметь активные, разумные (курсив В.Г.), гибкие средства связи задолго до появления языка" (Н. Винер). На длительном пути своего развития язык общения как один из лингвистических артефактов символической деятельности человека прошел путь от примитивного чувственно-образного копирования реальности с генерацией ее ассоциативных образов к комбинационным связям между копиями (подсознательный корреляционный анализ и отбор "сильных" связей) и, наконец, к абстрактно-логической грамматике языковых инвариантов – классов образов. Но на этом пути языка общения язык понимания не потерял своей актуальности. Многие философские проблемы возникают в результате неверного понимания языка или порождаются языком: "люди не понимают друг друга потому, что они не говорят на одном и том же языке, и потому, что есть языки, которые не могут быть изучены" (А. Пуанкаре); "…философия – это постоянное усилие отыскания языка…постоянная мука нехватки языка" (Х. Гадамер); "язык – особое уравнение между тем, что сообщается, и тем, что умалчивается" (Х. Ортега-и-Гассет). Добавим, что это "уравнение" со многими неизвестными (если вспомнить о неоднозначности, неточности языка), значит, строго говоря, решения уравнения есть, но их бесчисленно много. Даже общаясь на одном родном языке, люди на самом деле могут говорить на разных языках.

Пример 11. Знание проявляется в форме языка, а язык мертв без знания. Если последнюю метафору принять за априорную установку, то, следовательно, жизнь языку дает знание, или, еще конкретнее, знание порождает язык. И так же, как свойства детей генетически наследуют свойства родителей, так и неоднозначность языка наследует онтологическую относительность знания. Чего, например, стоит приведенная выше пропозиция: "знание порождает язык"?! Здесь по синтаксическим правилам русского языка каждое существительное может быть подлежащим или дополнением с соответствующей инверсией смысла. И только рефлексивно-контекстная исходная установка позволяет нам выбрать одну из альтернатив. Отношения между знанием и языком, как и между классами кур и яиц, не столь тривиальны, как они были в самом начале. Как только однонаправленная линейная структура "знание→язык" превратилась в двунаправленную "знание↔язык", а это произошло, вероятно, достаточно быстро, возник тезаурус, наполнение которого было возможно только в языковой форме, пусть разной и необычной. При этом переход от примитивных сигнальных ассоциаций правополушарного мышления к комбинированию и отбору связей между ассоциативными образами означал переход от реликтового долингвистического континуального языка понимания к первичному дискретному языку объяснения, венец которого – язык логических абстракций как продукт левополушарного мышления. Иными словами, генезис "венценосносного" дискурса следует искать в языке понимания.

Итак, язык понимания – это философско-культурологическая проблема, и состоит она в трудности, если угодно, невозможности выявить смысл как коррелят понимания внутренней информации познаваемой сущности по имеющейся внешней информации, которая допускает бесконечно много дискурсов и привносимых ими смыслов. Философия в расхожем понимании – генератор проблем, вопросов, но не решений, ответов, свободная рефлексия, цель которой – "показать мухе выход из мухоловки" (Л. Витгенштейн). Эта мухоловка построена дискурсивным языком, околдовавшим наш разум.

Пример 12. Лингвистический релятивизм обусловлен неоднозначностью текстовой интерпретации как разновидности межлингвистического перевода языков. Даже если текст (в широком смысле) редуцирован до атомарных аксиоматических утверждений, когда, вроде бы, вопрос перевода не возникает, мы имеем дело с вырожденным внутрилингвистическим (омофоническим) переводом, который тоже релятивен. Так, любое высказывание "X есть Y" можно неправильно понять даже на родном языке, и тогда мы вправе спросить: "В каком смысле X есть Y?". Перевод упрощается, когда он имеет дело с фактуальными высказываниями, но чем дальше от опыта (и тем ближе к метафизике), тем перевод затруднительней, произвольней. А уж чисто метафизические высказывания этического, эстетического, поэтического характеров иногда просто непереводимы в форме "объяснительных записок" или подстрочников. Любой перевод (трансляция) находится под контролем нашего грамматического и семантического "полицейского" аппарата. В этих условиях благоразумный переводчик будет следовать предписаниям этого аппарата даже в ущерб тексту-оригиналу, т.е. попросту предаст последний. Traduttore – traditore (ит.): переводчик – предатель. Это аксиома лингвистики.

Согласно приведенным представлениям при интерпретации понимания познаваемой сущности аутентичный смысл, заложенный в сущность ее творцом и открываемый познающим субъектом в объяснительных кодах интерпретатора, сливается с неадекватным смыслом, творимым самим субъектом. Это особенно заметно, если познаваемая сущность иррациональна (дух, интеллект, сознание, любовь, ненависть, свобода и др.), а субъект рационален и требует от интерпретатора доказательств. Чувства, воображение, вера, интуиция такого потребителя глухи к иррациональному "верь!", а его психика взывает "докажи!". В подобной ситуации придется пользоваться многозначной логикой, полиморфными языками дедуктивно-индуктивного объяснения и языком понимания, позволяющим источнику и потребителю доказательства взаимодействовать вне языков объяснения на уровне разума, чувства, интуиции, не только воспринимая, но и переживая доказательство: "понять – значит почувствовать" (К.С. Станиславский). Ученый, художник, мудрец, стоик, ясновидящий пророк, Учитель-гуру, наконец, харизматическая личность, владеющая навыками эмпатии и телепатии – таким в одном лице должен быть интерпретатор, стремящийся доказать всем, а не рефлектировать для себя: "Художник должен вдохновлять, а не вдохновляться" (С. Дали). Изложенное вовсе не означает, что языки объяснения следует исключить из практики в пользу языка понимания. Каждый язык имеет свою прагматическую нишу.

Пример 13. Мы напрямую не разговариваем с компьютером на машинном языке, а пользуемся переводчиками-трансляторами языков программирования в двоичный код. В свою очередь, за языками программирования – языки алгоритмов, за которыми языки задач и, наконец, языки понимания решаемых проблем. А переходы между языками обеспечиваются соответствующими "переводчиками" – трансляторами. Музыкант тоже пользуется языком объяснения – нотным станом, но лишь как путеводителем к взаимопониманию с инструментом, испытывая при этом гадамеровские муки нехватки языка. Не такие ли муки испытывает интерпретатор живописи и поэзии, мировоззрения и веры – искусствовед, философ, священнослужитель?

Итак, согласно нашим представлениям, природа языка понимания – информационная, и все языковые проблемы и коллизии – чисто информационного свойства. Следовательно, проблема отношения языка понимания и информации является важным предметом исследования философии информации. Лишь используя язык понимания, оперирующий со смыслом внутренней информации, целостное разумное знание по праву приобретет эпитеты содержательного, понимающего, мудрого знания (в отличие от рассудительного умного знания).

Информационные аспекты аксиологии познания

Для понимающего разумного знания важно обладать самой ценной информацией, несомненно, полезной для системы. При рассмотрении априорного знания обращалось внимание на необходимость в априорной ценности информации, дабы еще до опыта задать приемлемые для системы критерии селекции информации, пользуясь некоторой интуитивной функцией ценности (полезности) информации. Такая функция, скорей всего, не должна иметь дело с количеством информации, индифферентным к разумным ценностям.

Пример 14. Воспринятая растением информация о весеннем тепле может оказаться априори полезной для его развития, вызвав сокодвижение и выброс почек, но может и дезинформировать, т.к. от внезапных заморозков погибнут почки и, возможно, все растение. Однако количественно информация и дезинформация были одинаковы. Двухпозиционная кнопка "вкл./выкл." в пилотной кабине несет один бит внешней информации вне зависимости от того, включает она освещение, катапульту или открывает бомболюк. Метеосводка о погоде в Твери имеет разную ценность для тверитян и парижан, вызывая с их стороны и разные реакции (управления).

Что такое ценность информации и нужно ли измерять её? Повторим: под ценностью информации мы понимаем прагматическое отношение между системой, информацией и целью системы. Допустим, ценность нужно измерять, тогда по какой шкале: абсолютной или относительной? Практика свидетельствует: ни одна информация за всю историю природы, жизни и разума не обрела статуса абсолютно ценной. Наоборот, очередной виток развития ставил новые цели и изменял критерии ценности, а то, что казалось прежде абсолютно ценным на все времена, приобретало статус относительной, мифотворческой ценности или вообще низвергалось на свалку истории и науки. Можно ввести абсолютную шкалу ценности: ценнее считать ту информацию, которая генерирует новую информацию с большей вероятностью. Но как оценить эту вероятность?

Ценность научно-философских трудов принято оценивать по т.н. "индексу цитирования" (чем чаще цитируют труд, тем он ценнее, тем выше индекс). Но известны выдающиеся философы и ученые, которые не публиковались или "писали в стол" и только после смерти стали известны миру. Таков Сократ, который по свидетельству учеников (Платона и др.) утверждал, что "письмена мертвы". Таков Г. Кавендиш, занимавшийся наукой вне официальной науки; в его бумагах, найденных после смерти, были обнаружены научные открытия и законы, которые известны науке в другом авторстве (закон Кулона и др.). Таковы основатели многих религиозных учений и школ. Их учения, как правило, передавались изустно, как и "крылатые фразы" известных людей. Так что, на наш взгляд, не следует фетишизировать индекс цитирования как количественный показатель ценности научно-философской информации.

Ценность информации для разных систем связана с целью их существования (развития), а цели могут быть разные. Если взять некоторую систему, обладающую внутренней информацией, то внешняя информация о системе будет обладать разной ценностью для систем-потребителей, преследующих разные цели и пользующихся разными шкалами ценности. В свою очередь, система придерживается совершенно другой шкалы, отличной от внесистемных шкал ценности, ибо цели потребителей информации и системы, как правило, не совпадают. Несогласованность шкал информационной ценности часто приводит к диссенсусу систем, в результате чего они ведут себя не адекватно придуманным инструкциям, наши теории периодически конфликтуют с практикой, государства воюют, фундаменталисты всех ориентаций не идут на мировую, ткани разных организмов несовместимы, а студент никак не возьмет в толк, чего от него хочет преподаватель.

Пример 15. Накануне экзаменационной сессии ценность информации о причудах преподавателя гораздо выше, чем в начале семестра, а о своем преподавателе несравнимо выше, чем о чужом. Изменение цели изменяет и ценность информации, но не наоборот, т.к. ценность информации аксиологически вторична по отношению к цели, преследуемой потребителем информации.

Система в каждый момент своего существования ставит перед собой цели, реализовать которые она может только через информацию, обладающую для этого необходимыми свойствами и являющуюся импульсом целенаправленной деятельности системы. Информация ценна лишь постольку, поскольку она способствует достижению цели.

Пример 16. Система – текст. Морфология, синтаксис и семантика – три неразрывные стороны текстовой информации, участвующие в любых прагматических отношениях текстов. Если цель текста – быть пoнятым, а его семантика не способствует достижению этой цели, то прагматическое отношение между системой, целью и информацией просто разрушается – вместо ценной информации (смысла) текст содержит данные неизвестной ценности. Но может быть и другая цель – дать насладиться формой текста. Тогда на первый план выступают морфосинтаксические аспекты текста и сообщаемой им информации.

Известные количественные меры ценности информации исходят из того, что ценность измеряется степенью достижения цели. Но эти меры не канонизированы в теории информации (и философии), и, как нам кажется, причина – в их утилитарности и игнорировании одновременного разнообразия целеполаганий систем. Уже отмечалось, что количество информации, передаваемой по каналу связи, инвариантно к ее смыслу и ценности, и поэтому оно не может полноценно характеризовать ценность информации.

Пожалуй, с позиций теории управления это слишком сильно сказано. Действительно, если в результате получения некоторого количества информации о системе на ту же величину снизилась неопределенность ее состояния, значит, мы получили действительно ценную информацию, а не дезинформацию (которая эту неопределенность, наоборот, увеличила бы) или шум (который оставил бы априорную неопределенность неизменной). В данном случае количество информации как мера снятой неопределенности, может служить мерой познания и претендовать на роль апостериорной количественной меры ценности информации. Такой подход проистекает из классической теории информации: сведения, не уменьшающие неопределенности, информацией просто не являются.

Но в теории информации отсутствуют понятия цели информационного процесса и его безопасности, из которых явно следовало бы, что информация всегда селектируется от дезинформации и шума. Соответственно, метрика ценности, связанная с количеством информации, не обеспечивает такой селекции. В этом-то и проблема данной метрики. Проблема также в ее апостериорности, часто фатальной для системы – механизм селекции начинает работать, не дожидаясь решения о ценности полученной информации. Например, так случается с общественно-политическими системами в периоды бурь и потрясений. Стоит ли потом удивляться или кусать себе локти, что сделанный выбор оказался ложным?

В целом проблема сводится к оценке априорной ценности информации. Обобщенной, философски значимой априорной меры ценности информации нет.

Пример 17. Эффективность развития системы зависит от ее умения безошибочно отобрать среди своих состояний (пусть даже упорядоченных) те, которые полезны для цели развития, и закрепить их в потомстве. Если цель – самовосстановление, выживание гомеостатической системы во враждебной среде, то система должна поддерживать свои жизненно важные параметры в допустимых границах вне зависимости от воздействий среды. Иными словами, система своими управлениями должна защитить эти параметры от информации среды. Задача внутрисистемного регулятора и состоит в блокировании этой информации. Если мы заболели, значит наш "регулятор" не справился с таким блокированием. В этом плане отбор ценных (полезных) состояний равноценен обеспечению устойчивости реакций (существенных переменных, параметров) системы и подчиняется закону необходимого разнообразия Эшби ( "Информациогенез и самоорганизация" ). Если цель – улучшенное самовоспроизведение, при отборе оцениваются состояния системы на соответствие изменившейся среде, а еще лучше – прогнозу среды. При этом неудачные состояния вместе с их консервативными носителями отбраковываются, а полезные состояния передаются по наследству. Так происходит, например, с мутирующими генными наборами флоры и фауны, новыми технологиями, машинами и товарами, наукой и искусством, социально-экономическими укладами.

Сама технология отбора носит статистический (массовый), а не индивидуальный характер и состоит в поиске (обнаружении и распознавании) полезных состояний, включении их в тезаурус системы. Поиск носит случайный характер из-за вероятностной природы массовых явлений и связанной с этим хронической априорной неопределенности состояний сложной системы. Поиск и отбор в совокупности образуют механизм селекции. Известны несколько методов случайного поиска: метод проб и ошибок, метод Монте-Карло, метод рандомизации, гомеостат Эшби, набросовые, адаптивные, блуждающие, бионические алгоритмы поиска и др. Какой или какие из них реализуются в конкретной системе, для нас не столь важно. Важно, что результатом поиска являются удачные варианты, отбираемые на основе накопленного опыта и информации об устойчивых формах. Следовательно, поиску и отбору ценных для системы состояний, имеющих будущее, предшествует генерирование информации системой; а иначе откуда взяться "накопленному опыту" или "информации об устойчивых формах"?

Пример 18. Методу проб и ошибок свойственны два предположения: нероковой характер ошибок и отсутствие априорных соображений о том, в каком направлении делать пробы. В результате случайность для этого метода оказывается единственной разумной мерой: случайность почти ничего не стoит и приведет в конце концов к решению. Но для этого, очевидно, поиск должен быть достаточно длительным. Быстродействие поиска важно в любой информационной технологии, будь то автоматизированная система управления технологическими процессами (АСУ ТП), системы управления базами данных (СУБД) и базами знаний, диагностические системы и др. Тем более оно важно в алгоритмах развития систем. Ведь речь идет об их судьбе, здесь промедление смерти подобно в буквальном смысле слова, поэтому вряд ли метод проб и ошибок в чистом виде реализуется в алгоритмах развития.

В СУБД и файловых мониторах принято перед поиском осуществлять лексикографическую, календарную или размерную сортировку (упорядочивание) данных (файлов). Идея упорядочивания не нова, она лежит в основе любого быстрого поиска. Документы в офисах, книги в библиотеках, солдаты в строю, деньги в кассах, товары на складах, списки избирателей, домашние вещи, знания в голове – всюду надо "наводить порядок" для быстрого поиска. А что такое упорядочивание, как не генерирование информации? Ведь согласно одному из распространенных определений информация есть мера упорядоченности систем. Это подтверждает необходимость информации для быстрого поиска. Наиболее быстрым (по числу шагов поиска) в упорядоченной системе оказывается двоичный поиск. Для алгоритма двоичного поиска характерны: а) жесткая зависимость между шагами по интервалу и месту поиска; б) равновероятность выбора на каждом шаге в пределах текущего интервала поиска. В свою очередь, зависимость шагов обусловлена упорядоченностью состояний системы, т.е. ее информативностью. Что будет, если устранить всякую зависимость между шагами поиска? Это имеет место, например, при случайном поиске с возвратом проб. Поиск становится бесконечным (зацикленным), ибо неопределенность на каждом шаге не уменьшается, как при поиске с зависимыми шагами. Словом, независимость шагов поиска делает его бессмысленным. Если она обусловлена игнорированием упорядоченности состояний системы, это свидетельствует о неинтеллектуальности внешнего механизма отбора. Если независимость шагов поиска вынужденная (из-за отсутствия упорядоченности), это свидетельствует о внутренней неинтеллектуальности системы. Оба варианта потенциально гибельны для системы – ее цели не достигаются. Таким образом, для реализации конечного поиска нужна упорядоченность состояний системы – внутренняя или внешняя. Последняя вносится самим алгоритмом поиска, например, за счет невозврата проб при линейном поиске.

Конечный поиск и отбор трансформируют априорную неопределенность состояний системы в ценную селективную информацию. Метод селекции определяет лишь ее длительность. Чем система организованней, тем меньше ее неопределенность, тем меньше усилий (шагов поиска) надо предпринять для трансформации неопределенности в селективную информацию. Следовательно, чем больше информации система сгенерирует на этапе самоорганизации, тем эффективней (быстрей) механизм поиска и отбора трансформирует оставшуюся системную энтропию (как меру неопределенности) в полезное количество селективной информации (найти иголку в стоге сена проблематичней, чем в игольнице). С другой стороны, эффективный поиск должен заканчиваться однозначным (определенным) результатом с нулевой неопределенностью. Следовательно, начальная (максимальная) энтропия поиска не может остаться таковой до конца – это все равно, что бессистемно искать выход из леса. Вместо результата – бесконечный процесс его поиска. Энтропия шагов эффективного поиска должна быть меньше максимальной (исходной), а после последнего шага нулевой.

Пример 19. Из многочисленных методов поиска ценной информации механизмы естественного и искусственного отбора должны были бы "предпочесть" поиск, основанный на максимально возможной зависимости шагов и равновероятности исходов каждого шага поиска. Зависимость шагов поиска возможна только за счет памяти, использующей информацию предыдущих шагов о накопленных полезных состояниях для отбора на текущем шаге. При нулевой памяти (бесконечный случайный поиск) новые состояния элементов системы отбираются независимо от того, какими состояниями обладают другие элементы. В результате нет накопления, концентрации ценных состояний. Такая система не развивается.

На рис. 6.1 приведена качественная ценностная шкала информации.

Рис. 6.1. Ценностная шкала информации

Согласно рис. 6.1 селективная информация, используемая при отборе, более ценна для развития системы, чем информация упорядочивания (организации), которая, в свою очередь, более ценна по сравнению с информацией как мерой отраженного разнообразия состояний системы. Но самой ценной принято считать информацию в форме знания, приобретенного и внесенного в тезаурус системы в результате поиска и отбора. С каждым переходом от менее ценного уровня информации к более ценному информация не создается из ничего, она только изменяет свою форму (код).

Пример 20. Любая задача развития (познание, конструирование, размножение, борьба за существование и т.д.), в сущности, сводится к поиску и отбору. Открытие, изобретение как формы развития науки и техники включают в себя, наряду со многими творческими этапами, этап подготовки патентной заявки, т.е. упорядочивание всех данных о новом явлении, устройстве, веществе, способе (объекте заявки), об известных аналогах и, наконец, о самом близком аналоге – прототипе. Цель – отличительные признаки, свидетельствующие о новизне и полезности изобретения. Словом, информационный код характеристик заявляемого предмета, аналогов и прототипа перекодируется в наиболее ценный код отличительных признаков предмета заявки.

Пример 21. Самоорганизация и самообучение развивающейся биологической системы суть не что иное, как последовательное генерирование все более ценных информационных кодов согласно рис. 6.1. Важное место в этой цепи преобразований занимает поисковая активность биосистемы, потребность в поиске, которая является движущей силой саморазвития каждого индивида, делая его активным соучастником прогресса всей популяции. Поисковая активность человека достойна эпитетов "пружина развития", "предпосылка здоровья", "механизм ускорения развития мозга". Чем мозг сложнее, тем выше темп его развития и совершенствования как функция поисковой активности: "мозг, хорошо устроенный, стoит больше, чем мозг, хорошо наполненный" (М. Монтень). Поисковая активность не зря считается одним из важнейших факторов выживания систем за счет интенсификации обмена информацией с внешней средой для формирования активного знания как базиса сознания и основы творчества, без которого знание мертво, ибо неподвижно.

Так надо ли измерять ценность информации (и знания), как мы измеряем "драгоценность" в каратах, ценах? Считаем это нецелесообразным. Ценность информации – относительная категория, ее полезно сопоставлять, сравнивать по качественным относительным шкалам (как на рис. 6.1 ), в известной мере субъективным. И не более того!